За прошедший месяц профессор Максим Кронгауз побывал в Петербурге дважды. 12 июня он прочитал лекцию в рамках первого «Открытого университета», организованного «Бумагой», Новой сценой Александринского театра и тремя ведущими вузами города, а через две недели принял участие в июньских «Диалогах» вместе с журналистками Мариной Королевой и Ксенией Турковой.
— Людям, которые росли и взрослели в постсоветской России, постоянно приписывают особые черты и качества. Согласно теории поколений, «миллениалы» высоко ценят свободу и образование, мыслят глобальнее, чем поколение родителей. С точки зрения языка и общения чем отличаются нынешние тридцатилетние?
— Люди, которые успели вырасти во время перестройки, впитали совсем другой — стабильный — русский язык. Начиная с 90-х начались разнообразнейшие процессы, причем очень быстрые, поэтому и скорость изменений резко выросла. Как правило, все обращают внимание на появление новых слов, но это не главное, важнее появление новых значений. Очень интересен процесс ухода слов. Ушли целые пласты быта: мы перестали писать чернилами, использовать такой инструмент, как пишущая машинка, соответственно, весь комплекс этих слов ушел.
На нынешних тридцатилетних сильнейшее влияние оказал интернет. В первую очередь изменились условия коммуникации. С одной стороны, появилась возможность разбиваться на группы по интересам — это сообщества внутри блогосферы и внутри социальных сетей. С другой, все в курсе всего, потому что некие главные явления вырываются на общий простор. Поэтому дети, выросшие в абсолютно новых условиях, есть эксперимент, результат которого мы не знаем.
— В последние лет пять общение в сети и в реальной жизни стало примерно одинаковым. Ушел специфический язык интернета, «язык подонков». Почему произошло сближение двух этих сфер?
— Двадцатилетние выросли с интернетом, у них нет ощущения, что они в него играют. А у людей, использовавших «язык подонков», было ощущение, что это игра в интернет и есть возможность игровой свободы. В интернете эти люди были крутыми хулиганами, ругались матом, говорили на смелые темы, а в жизни это были такие скромные ботаники. Тогда общение в сети принципиально отличалось от общения в реальной жизни.
— Общение между людьми вообще сместилось в поле интернета. Мы даже телефоном пользуемся меньше, чем мессенджерами. Если мы действительно стали больше писать, как это влияет на развитие речи?
— Да, я полностью согласен: теперь связаться с человеком значит написать письмо неделю назад и не получить ответа. Письменная речь постепенно вытесняет устную, формируется новый этикет. Совсем, конечно, одно другое не вытеснит, но экспансия письменной речи действительно есть. Если в кафе сидят четыре человека, они тыкают в телефоны и могут общаться таким образом и друг с другом, и с кем-то еще, но это перестает быть оскорбительным. Постепенно такое поведение становится естественным.
Важно понимать, что письменная речь, вытесняя устную в привычной ситуации диалога, приобретает ее черты. Она становится структурно и композиционно походить на устную, в ней больше жаргонизмов. Это уже не та письменная речь, которую мы имели раньше.
В интернете эти люди были крутыми хулиганами, ругались матом, говорили на смелые темы, а в жизни это были такие скромные ботаники
— Можно нынешнюю привычку общаться письменно в сети сравнить с чем-то из эпохи до интернета?
— Я как раз искал такие аналогии. Мне показалось, что самым близким явлением, но совершенно другого масштаба были записки в классе. Школьники и студенты обменивались записками, письменно реагируя короткими фразами, которые надо написать на маленьком кусочке бумаги. Это примерно такой тип общения, однако если раньше листочек выкидывался и ничего не оставалось, то теперь все остается в интернете. Из-за этого меняется и сама коммуникация, потому что мы знаем, что все, что мы написали, останется в сети.
Общение стало гораздо более комплексным. Невербальная составляющая теперь присутствует постоянно — это и смайлики, которые вошли в текст, эмодзи и картинки-демотиваторы.
— А люди не становятся примитивнее из-за того, что от слов переходят к картинкам и смайликам?
— Это же вопрос меры. Мы становимся примитивнее, если общаемся только так. Если мы общаемся по-разному в разных сферах и человек не путает общение в интернете, с родителями и с подругой, это отнюдь не приводит ни к какой деградации. А вот если человек запирается в каком-то одном пространстве и не реагирует на другие — это определенная деградация. Но странно выглядит и тот, кто презирает интернет и говорит, что будет общаться только устно — он тоже выпадает из некой очень важной сферы общения. Это тоже плохо, даже если такой человек носитель высших ценностей, культуры, он отстает от своих ровесников.
— Как вы уже сказали, в отличие от бумажек, все наше общение сохраняется и будет копиться дальше. Какие последствия для общества это может иметь?
— Сколько длилась мода на «язык подонков»? Казалось бы, это такое покрывшее все течение, а длилось оно всего несколько лет, потом люди его переросли. «Интернет в коротких штанишках» повзрослел, и эти слова уходят в прошлое. Конечно, механизмы остаются: моду и постоянное обновление никто не отменял. Но взрослые люди перестали баловаться, ценности изменились. Мы видим, насколько серьезнее и ответственнее стало общение, потому что внешний мир, который раньше на интернет не обращал внимания, не просто обратил внимание, а хочет его регулировать, возбуждать уголовные дела.
Еще пять лет назад было непонятно, где кончается частное пространство и начинается публичное. Сегодня публичным становится многое, это порождает ответственность: в разных странах, разных культурах она проявляется по-разному. Однако все понимают, что теперь слово в интернете не менее значимо, чем слово в газете или книге. Все меняется, и в этом смысле та безудержная свобода и игра, которые были актуальны раньше, ушли.
— С точки зрения влияния на язык есть ли что-то, сопоставимое с интернетом?
— На сегодняшний день ничего сопоставимого с этим назвать нельзя. Что касается приемов, то сейчас особенно видно, как активно идет разработка коммуникативного оружия — как оружия нападения, так и оружия защиты. Это постоянный процесс, просто сейчас он стал очевидным: мы видим интернет-холивары, медиабитвы, мы видим, как они развиваются, кто кого обидит, кто повелся на троллинг. Все это сохраняется, мы можем это исследовать. Поэтому кажется, что интернет сегодня сверхконфликтен. Процесс производства коммуникативного оружия ведется постоянно. Придумали ботов и троллей всего несколько лет назад, а это уже обыденное явление.
Есть особая радость: поймать близкого тебе по духу человека на том, что он ошибся во взглядах
— Вы говорите, что идет разработка оружия, а кто с кем борется?
— Все со всеми. Потому что сначала спор может быть политическим (о ситуации на Украине), а потом люди, которые были по одну сторону баррикад в этом споре, перепрыгивают в другую область (например, политкорректность) и начинают рассуждать о феминизме — и оказываются по разные стороны. Есть особая радость: поймать близкого тебе по духу человека на том, что он ошибся во взглядах. Это особенно видно по дискурсу интеллигенции, которая набрасывается на кого-то из своих, поймав его даже не на сомнительном поступке, а на каком-то не том мнении.
— Сможем ли мы рано или поздно поставить знак равенства между речью в сети и в реальной жизни?
— Думаю, что нет. Конечно, сейчас произошло сближение двух условных миров и такой пропасти, как раньше, уже нет. Наше общение и речь основываются прежде всего на разнообразии. Русский язык не один — их много. Мы владеем не только литературной нормой или нормой интренета, мы владеем разными нормами и умеем переключаться. Если все сольются в одну, это будет беда и для языка, и для общения. В такой унификации, на мой взгляд, и есть деградация.